Шёпоты без криков
Акакий Акакиевич Башмачкин – титулярный советник и едва ли не самый «маленький человек» всей русской классики – здесь, вопреки канону, высок: актёр Сергей Шайдаков достигает (спасибо ходулям) пары человеческих ростов. Но суть человека (и русско-петербургской повести) не меняется
«Шинель» – легендарно незаконченный анимационный фильм Юрия Норштейна, съёмки которого растянулись на сорок с лишним лет. «Шинель» Антона Фёдорова – спектакль, похожий на мультфильм; заполняет в ноосфере лакуну, оставленную Норштейном.
Сценический мультфильм – не только потому, что перебивки между эпизодами, смену декораций, заполняет чёрно-белая анимационная графика, проецируемая на белый занавес-простынку; снег кружится, не тает, не тает.
И не только из-за того, что грим и парики меняют лица Башмачкина – Сергея Шайдакова и Хозяйки – Натальи Рычковой почти до неузнаваемости; превращает в потешных и кошмарных монстриков. У всех героев Семёна Штейнберга пластика марионетки, демон-портной Петрович – Тарас Бульба как с картинки (ещё и приговаривает: «А поворотись-ка спинкой!»), Значительное Лицо – чистый Вий с накладными слепыми глазами (обе роли – Алексея Чернышёва). И не столько из-за чудесного урчания-кряхтения-бормотания – фирменного фёдоровского «саунд-дизайна», звукоречи, которую команда «Шинели» идеально чувствует и исполняет. Тут хит на хите, хочется перечислить все, да колется, выберу единственный, любимый, задумчиво выданный одним из безымянных героев Штейнберга при взгляде на огонь: «Рукописи горят. Рукописи... Рукиписи... Руки-писи...».
Спектакль-мультфильм – но не благодаря игрушечным мелочам: дневной мрак проникает в полуподвал, где проживает опекаемый Хозяйкой с ухватом Башмачкин, сквозь заиндевевшее оконце, огонь, устав виться в тесной печурке, вырывается резиновым языком, дым из трубки, что курит Хозяйка в те часы, когда из превращается в привратницу департамента, поднимается ватными клубами,
а через щёлку в притулившейся у края сцены палатки протягивает лапу странный зверь – то ли кошка, то ли куница, то ли недотыкомка.
Вернее, так: из-за всего сразу, объединяемого взглядом Фёдорова. Он – редкий режиссёр-художник; не потому, что часто сам придумывает сценографию; потому что ставит спектакль будто пишет картину; живую, смешную. Тут ещё и маленькая сцена Пространства «Внутри» – как холст, на котором Фёдоров вместе с актёрами и художником по свету Игорем Фоминым рисуют гоголевский узор.
Как Башмачкин, который на работе своей ревностно исполняемой – Каллиграф Каллиграфыч, оттачивает стройность странных иероглифов.
Хорошо стебётся Фёдоров над критиками/зрителями, вечно алчущими новизны: заставляет чиновника-коллегу приговаривать: «Ну, удиви нас-с... Не удивил», пока «богом поцелованный» Акакий рисует в своё удовольствие.
И Фёдоров рисует с заразительным удовольствием; практически отказывается от текста Гоголя – даже поэтическая проза помеха живописи. «Шинель» вообще один из самых молчаливых и тихих спектаклей Фёдорова, где и музыка (за исключением «переходных» «уличных» сцен) робка, приглушена, осторожно доносится «из другой комнаты». Отказывается режиссёр-художник от текста («противно как нарративно» – это точно не про «Шинель»), но ловит, сгущает и заключает на час сорок пять в подвал на Казакова дух Гоголя; оттого и персональное появление мультяшного писателя в финале выглядит оправданным: не зря вы ко мне взывали, вот он я, явился, усмехаюсь и благословляю.
Не то, чтобы Фёдоров специально ставил «всего Гоголя»; нет, это камерная «Шинель», но призраки других гоголевских вещей здесь вьются; и из «Мёртвых душ» прилетело ощущение плюшкинского дома, где всё становилось гниль и прореха.
Не о прорехе в истёршемся сукне, а о глобальной прорехе на человечестве вполне разборчиво, сколько бы ни шептал-бормотал-пришепётывал, говорит эта «Шинель»;
дело совсем гнилое, тронешь иглой – а вот уж оно и ползет; и «издец тебе», как справедливо предупреждает вредная кассандра Штейнберга (с самого начала бухтела «всё, всё уже, поезд ушёл»). И шинель отбирают не какие-то незнакомые люди с усами и кулаками размером с чиновничью голову; нет, всё свои, Штейнберг – гад-сожитель-сослуживец – да Рычкова – матушка заботливая, как же, как же, только прикидывалась.
По всему выходят жесть и безысходность, но как-то нет,
свет в гоголевско-фёдоровской тьме светит, и больной такой, в ржавых подтёках уют обволакивает.
Такое понимать надо.
